Кирилл Серебренников (1969) считается одним из ведущих режиссеров сегодняшней России. Он успешно работает в театре и в кино, а недавно совершил первую вылазку в мир оперы – поставил “Фальстафа” Верди в Мариинском театре. Премьера спектакля состоялась в феврале нынешнего года, а незадолго до этого израильтяне услышали его концертную версию на фестивале Гергиева на Красном море и приняли его с восторгом.
В новом сезоне Мариинский театр привозит “Фальстафа” в полной сценической версии в Тель-Авив, в связи с чем беспрерывно колесящий по свету Серебренников отвечает на вопросы корреспондента “Израильской оперы” по телефону из Капри.
- О месте режиссера в опере идут вечные споры, - говорит он. – Одни считают, что царь и Бог – это дирижер, а режиссер должен знать свое, весьма незначительное, место, другие – что роль режиссера в последнее время невероятно выросла, поскольку зритель приходит смотреть спектакль, который трактует музыкальный материал, и я отношусь ко второй группе.
Серебренников убежден, что режиссура не может входить в противоречие с музыкальным материалом, какими бы интересными ни были идеи режиссера:
- Когда режиссерская концепция начинает расходиться с музыкальным матералом, возникает некоторое неудобство, которое мешает восприятию произведения. Мы старались не грешить против партитуры Верди.
По мнению Серебренникова, “Фальстаф” труден для модернизации, поскольку это – жанровая опера, комедия, и природа смешного сегодня не такова, какой она была в Елизаветинские времена. Чтобы эта опера была смешной и сегодня, ее необходимо было осовременить.
- Мы сделали неопределенно-современную версию, немного ретро, 70-е годы. Старались сделать так, чтобы спектакль вызывал улыбку, чтобы было забавное зрелище, в котором есть грустная составляющая, которую мы усилили, поскольку Фальстфаф умирает, чего нет в либретто.
- Какова ваша концепция оперы?
- Мы делали спектакль про проследнего романтика, полноценного щедрого душой человека в жестком буржуазном мире. И этот конфликт приводит к его гибели – другого выхода и нет.
- Как вам работалось с Гергиевым?
- С Гергиевым не “работается” - это сверхчеловек, который жвет в другом временном режиме и вовлекает всех в вихрь собственного существования. Мне очень понравилось работать с певцами, собранными и выращенными Гергиевым. Это великолепные современные артисты, которые обладают роскошными голочами и поют в любых позах. Они мне очень помогали – понимали, что это моя первая работа в опере.
- Все-таки оперный спектакль – это плод взаимодействия дирижера и режиссера. Неужели вы полностью находились во власти Гергиева?
- Я старался выстоять перед этим вихрем, и мы нашли точки соприкосновения. Мне кажется, что Гергиев вслушивался в мои предложения, а я старался выполнить все его пожелания. Он приехал, увидел, как устроен спектакль, мгновенно все понял – он человек-компьютер, у него нет длинного процесса осмысления, он все понимает за секунду и начинает работать с учетом того, какой спектакль мы сделали. Человеческого контакта у меня с ним не произошло, а профессионалный деловой – нормальный. Спектакль вышел удачным – они его все время играют, он востребован публикой, билеты продаются хорошо.
Кирилл Серебренников по образованию физик. Он с отличием закончил Университет в Ростове – городе в сердце России и уже в студенческие годы занялся режиссурой. Он ни секунды не жалеет о том, что не получил формального гуманитарного образования:
- Мне говорят – а что же ты не закончил какой-нибудь художественный ОРТ? Ия отвечаю, что университетсое образование всегда выше. Там приучают думать, дают в руки аналитический инструмент.
- Но у вас ведь и музыкального образования нет. Как же вы оперу ставили?
- Я готовился к этому год. У меня была запись в iPod, и каждое утро начиналось с того, что я слушал оперу. Я выучил ее наиузусть – у меня выхода не было. Я в своей обычной жизни занимаюсь анализом текстов, с этого начинаестя любая постановка спектакля. Анализ структуры доставляет мне удовольствие. Я партитуру дослушал уже до каких-то рожков шестого плана. Я вслушивался и получал удовольствие от простоты и сложности музыки Верди – это его последняя опера, в ней есть интересные и странные вещи, которые мне казались достаточно современными. Там нет ни одной арии, которые поют на концерте. Это очень актерская опера, и это здорово облегчило мне работу, потому что напоминало диалоги в обычной пьесе. Все эти роскошные и невероятно трудные ансамбли – прообраз чеховского ансамблевого театра, когда несколько тем партий сплетаются воедино, и из пяти смыслов возникает новый сверх-смысл.
- Россия – довольно консервативная, архаическая страна. Как в ней ставить осовремененный спектакль?
-Я считаю, что именно благодаря тому, что она консервативна, в ней возможно появление альтернативных направлений. Что-то происходит в современном российском искусстве – есть интересные режиссеры, художники. Развивается это сложно, не всегда связано с европейским контекстом, очень зависит от своей публики. Театр это искусство коммуникации, и я не могу аппелировать к европейской публике, которая часами выстаивает очереди за билетами, а потом смотрит сложнейшие спектакли - я считаю, что это было бы нечестно. Я должен найти общий язык именно с этой публикой. Я спектакли ставлю в московских театрах, и оперу для этих же людей ставил – именно их нужно поразить, развлечь, объяснить, говорит с ними на языке, им понятным. В то же время, мы должны готовить новую зрительскую среду – так, осенью мы устраиваем в Москве большой международный мультимедийный фестиваль “Терриория”, где представим радикальное современное искусство, которого в Москве еще не видели. И мы привезем на фестиваль 250 студентов из художественных ВУЗов со всей страны.
- Что предсталяет собой сегодня зрительская масса?
- Это очень сложный и долгий разговор. Современное российское общество очень расщепленное, лишенное какой бы то ни было целостности, не могущее себя сформулировать, находящееся между прошлым, в котором, как им кажется, было хорошо, и будущим, которого они не видят. Мне кажется, в современном искусстве много интересной работы. Это как во время войны врачам всегда работы больше, и российское общество находится в состоянии бурления, каких-то процессов, решается вопрос, куда эта страна пойдет, куда качнется. И искусство не может это не отражать. Я как раз сторонник социального искусства, а не теории башни из слоновой кости. Задача театра вообще и оперы в частности быть не абстрактной, а про людей, которые сидят в зале. Разворачивается история 17 века – да кому это надо? Нужно, чтобы их эта история цепляла, чтобы они в этих Фордах и Мэг видели своих соседей, иначе какой смысл ставить спектакль?
- И последнее – имеет ли для вас какое-нибудь значение факт, что ваш спектакль будет поставлен в Израиле?
- Ну конечно! Мой папа – еврей, мама – украинка, но внешне я похож на отца и тут, в Израиле, живет вся его родня. Я буду очень рад, если мне удастся приехать в Тель-Авив вместе с театром.
В новом сезоне Мариинский театр привозит “Фальстафа” в полной сценической версии в Тель-Авив, в связи с чем беспрерывно колесящий по свету Серебренников отвечает на вопросы корреспондента “Израильской оперы” по телефону из Капри.
- О месте режиссера в опере идут вечные споры, - говорит он. – Одни считают, что царь и Бог – это дирижер, а режиссер должен знать свое, весьма незначительное, место, другие – что роль режиссера в последнее время невероятно выросла, поскольку зритель приходит смотреть спектакль, который трактует музыкальный материал, и я отношусь ко второй группе.
Серебренников убежден, что режиссура не может входить в противоречие с музыкальным материалом, какими бы интересными ни были идеи режиссера:
- Когда режиссерская концепция начинает расходиться с музыкальным матералом, возникает некоторое неудобство, которое мешает восприятию произведения. Мы старались не грешить против партитуры Верди.
По мнению Серебренникова, “Фальстаф” труден для модернизации, поскольку это – жанровая опера, комедия, и природа смешного сегодня не такова, какой она была в Елизаветинские времена. Чтобы эта опера была смешной и сегодня, ее необходимо было осовременить.
- Мы сделали неопределенно-современную версию, немного ретро, 70-е годы. Старались сделать так, чтобы спектакль вызывал улыбку, чтобы было забавное зрелище, в котором есть грустная составляющая, которую мы усилили, поскольку Фальстфаф умирает, чего нет в либретто.
- Какова ваша концепция оперы?
- Мы делали спектакль про проследнего романтика, полноценного щедрого душой человека в жестком буржуазном мире. И этот конфликт приводит к его гибели – другого выхода и нет.
- Как вам работалось с Гергиевым?
- С Гергиевым не “работается” - это сверхчеловек, который жвет в другом временном режиме и вовлекает всех в вихрь собственного существования. Мне очень понравилось работать с певцами, собранными и выращенными Гергиевым. Это великолепные современные артисты, которые обладают роскошными голочами и поют в любых позах. Они мне очень помогали – понимали, что это моя первая работа в опере.
- Все-таки оперный спектакль – это плод взаимодействия дирижера и режиссера. Неужели вы полностью находились во власти Гергиева?
- Я старался выстоять перед этим вихрем, и мы нашли точки соприкосновения. Мне кажется, что Гергиев вслушивался в мои предложения, а я старался выполнить все его пожелания. Он приехал, увидел, как устроен спектакль, мгновенно все понял – он человек-компьютер, у него нет длинного процесса осмысления, он все понимает за секунду и начинает работать с учетом того, какой спектакль мы сделали. Человеческого контакта у меня с ним не произошло, а профессионалный деловой – нормальный. Спектакль вышел удачным – они его все время играют, он востребован публикой, билеты продаются хорошо.
Кирилл Серебренников по образованию физик. Он с отличием закончил Университет в Ростове – городе в сердце России и уже в студенческие годы занялся режиссурой. Он ни секунды не жалеет о том, что не получил формального гуманитарного образования:
- Мне говорят – а что же ты не закончил какой-нибудь художественный ОРТ? Ия отвечаю, что университетсое образование всегда выше. Там приучают думать, дают в руки аналитический инструмент.
- Но у вас ведь и музыкального образования нет. Как же вы оперу ставили?
- Я готовился к этому год. У меня была запись в iPod, и каждое утро начиналось с того, что я слушал оперу. Я выучил ее наиузусть – у меня выхода не было. Я в своей обычной жизни занимаюсь анализом текстов, с этого начинаестя любая постановка спектакля. Анализ структуры доставляет мне удовольствие. Я партитуру дослушал уже до каких-то рожков шестого плана. Я вслушивался и получал удовольствие от простоты и сложности музыки Верди – это его последняя опера, в ней есть интересные и странные вещи, которые мне казались достаточно современными. Там нет ни одной арии, которые поют на концерте. Это очень актерская опера, и это здорово облегчило мне работу, потому что напоминало диалоги в обычной пьесе. Все эти роскошные и невероятно трудные ансамбли – прообраз чеховского ансамблевого театра, когда несколько тем партий сплетаются воедино, и из пяти смыслов возникает новый сверх-смысл.
- Россия – довольно консервативная, архаическая страна. Как в ней ставить осовремененный спектакль?
-Я считаю, что именно благодаря тому, что она консервативна, в ней возможно появление альтернативных направлений. Что-то происходит в современном российском искусстве – есть интересные режиссеры, художники. Развивается это сложно, не всегда связано с европейским контекстом, очень зависит от своей публики. Театр это искусство коммуникации, и я не могу аппелировать к европейской публике, которая часами выстаивает очереди за билетами, а потом смотрит сложнейшие спектакли - я считаю, что это было бы нечестно. Я должен найти общий язык именно с этой публикой. Я спектакли ставлю в московских театрах, и оперу для этих же людей ставил – именно их нужно поразить, развлечь, объяснить, говорит с ними на языке, им понятным. В то же время, мы должны готовить новую зрительскую среду – так, осенью мы устраиваем в Москве большой международный мультимедийный фестиваль “Терриория”, где представим радикальное современное искусство, которого в Москве еще не видели. И мы привезем на фестиваль 250 студентов из художественных ВУЗов со всей страны.
- Что предсталяет собой сегодня зрительская масса?
- Это очень сложный и долгий разговор. Современное российское общество очень расщепленное, лишенное какой бы то ни было целостности, не могущее себя сформулировать, находящееся между прошлым, в котором, как им кажется, было хорошо, и будущим, которого они не видят. Мне кажется, в современном искусстве много интересной работы. Это как во время войны врачам всегда работы больше, и российское общество находится в состоянии бурления, каких-то процессов, решается вопрос, куда эта страна пойдет, куда качнется. И искусство не может это не отражать. Я как раз сторонник социального искусства, а не теории башни из слоновой кости. Задача театра вообще и оперы в частности быть не абстрактной, а про людей, которые сидят в зале. Разворачивается история 17 века – да кому это надо? Нужно, чтобы их эта история цепляла, чтобы они в этих Фордах и Мэг видели своих соседей, иначе какой смысл ставить спектакль?
- И последнее – имеет ли для вас какое-нибудь значение факт, что ваш спектакль будет поставлен в Израиле?
- Ну конечно! Мой папа – еврей, мама – украинка, но внешне я похож на отца и тут, в Израиле, живет вся его родня. Я буду очень рад, если мне удастся приехать в Тель-Авив вместе с театром.
